– И здесь тоже крестик. Как раз между нижним и верхним рисунком. Очень грубое изображение, но чем-то смахивает на католическое распятие. Да-а, – протянул он озадаченно, – сплошные крестики, а в итоге – сплошные нолики. Китайская грамота, да и только.

– Вряд ли это китайская грамота. Думаю, люди сведущие быстро догадаются, что к чему. И первая среди них – Анастасия Васильевна.

Тартищев взял в руки кинжал и проделал ту же операцию с остальными камнями. Но ничего на этот раз не обнаружил.

Он разочарованно покачал головой:

– Пусто. Выходит, что рисунок на центральном камне в самом деле что-то означает. Но не так все просто, Алеша, как ты предполагаешь. Лабазников никогда в простачках не ходил. И я совсем не уверен, что эти рисунки действительно указывают дорогу к кладу. Вернее всего, это последний в его жизни розыгрыш. А Василий Артемьевич горазд был на подобные шутки, зачастую очень злые и обидные. – Тартищев вновь вольготно развалился в кресле. – В свое время много разных слухов роилось вокруг его гибели, в том числе и тот, что Прохор его якобы с обрыва сбросил. Я в то время только начинал работать в Североеланске. Этим делом более опытные агенты занимались, но точно знаю, Прохора спасло то, что обнаружили предсмертную записку Лабазникова.

– Не вяжется здесь что-то, Федор Михайлович, – продолжал стоять на своем Алексей, – зачем ему было затевать эту историю с женитьбой, договариваться о венчании, покупать кольца... Я не думаю, что Мария Кузьминична обманывала меня. Лабазников настроен был серьезно.

– А по-моему, у него от постоянных пьянок в голове что-то сдвинулось. И все эти разговоры, о кладе в том числе, чистейший бред сивой кобылы. Послушай, что я тебе расскажу про папеньку Анастасии Васильевны и несостоявшегося жениха твоей бывшей хозяйки. – Тартищев усмехнулся. – Колоритная была личность, ничего не скажешь. В то время, когда он по-особому сильно гусарил, любимым местом разгула местных купцов был трактир «Яр» по Моховому переулку. Занимал он целых два этажа и принадлежал купцу Курчатову. Сейчас его и в помине нет. Лет десять назад он полностью выгорел. Говорят, цыгане его подожгли в отместку за то, что один из завсегдатаев надругался над певицей из цыганского хора, а потом ославил ее перед гуляющей публикой, что она, мол, за деньги ему отдалась. Но это к делу не относится, – махнул рукой Тартищев. – Словом, был «Яр» местом такого разгула, о котором в других трактирах и не помышляли. В отдельных кабинетах отводили душу и купеческие сынки, и их папаши с бородой до пупа. Иной раз загуляют на неделю, а потом жалуются с похмелья: «Ох, трудна жизнь купецкая: день с приятелем, два с покупателем, три дня так, а в воскресенье разрешенье вина и елея – и к „Яру“ велели...» Говорят, это Лабазников ввел обычай – начало каждого дела в трактире обмывать. Впрочем, завершение его тоже хорошо отмечали. Бывало, по неделе гулеванили. Из одного трактира в другой переходили, но начинали гульбу непременно в «Яру», на верхней его половине, а заканчивали на нижней – в подвале. Окон там не было. Духота и вонь от табака, газа, сапог и кухни стояла страшенная. Песни, ругань, пьяный гогот, но женщины туда не допускались. Разговаривать было невозможно, орали друг другу на ухо. Народу всегда – прорва. А к вечеру и вовсе яблоку негде упасть. И все потому, что порции там были огромные, а цены – аховые. Сам посуди: водка – рубль бутылка, разные там портвейны, мадера, вина лиссабонские московской фабрикации от рубля или чуть выше, шампанское в пределах двух рублей... Сам Лабазников сильно любил побезобразничать спьяну. Устроит мордобитие или разгром в трактире и только спрашивает: «Скольки?» Вынет бумажник, заплатит и вдруг ни с того ни с сего хвать бутылку шампанского – и по зеркалам. Шум, грохот, а он за живот от смеха хватается. Набежит прислуга, буфетчик... А он опять спокойно достает бумажник и спрашивает: «Скольки?» Платит не торгуясь и снова бутылку – хрясь о прилавок! – Тартищев поморщился. – Форменное скотство, конечно, но деньги – великая сила! Многое списывалось на его веселый нрав и широту души. Пока, конечно, деньги платил.

– Вы что ж, это все своими глазами видели? – удивился Алексей.

– А как же, – усмехнулся Тартищев. – Я ведь околоточным начинал в свое время. Босота разная меня сильно боялась. Рука у меня тяжелая, а если еще и пинка отвешу, то надолго, скажу тебе, запоминалось. Так что, бывало, издалека заметят, и понеслось по околотку: «Турок, турок идет!» А почему «турок», до сих пор не пойму, видно, из-за усов да головы черной. Она ж у меня как осмоленная была.

– А Прошку встречали?

– Честно сказать, не помню, если б знать наперед, что понадобится, обязательно запомнил бы. – Федор Михайлович вновь взял в руки браслет, внимательно оглядел его и отложил в сторону. – Ты на всякий случай крестики эти срисуй, вдруг пригодится, хотя, на мой взгляд, эта история с кладом выеденного яйца не стоит. – Он задумчиво посмотрел в окно и неожиданно горестно вздохнул: – Гнусное это дело, Алексей, в прошлом копаться, почему-то всякая дрянь вспоминается, словно и не было ничего хорошего. К примеру, тот же Лабазников как-то возвращается после нескольких дней запоя ночью с приятелем на лихаче. Ему отворяют ворота, а он: «Не хочу в ворота, ломай забор!» А забор сажени три высотой из ошкуренных бревен. Но сам знаешь, слово хозяина крепко, а кулак и того крепче. Делать нечего. Затворяют ворота, ломают забор, и его степенство победоносно въезжает во двор. И никакого тебе сожаления. Если закусил удила, так надолго. Рассказывают, как-то жена стала его уговаривать в бане помыться, чтобы душу смягчить и от пьяного угара избавиться. Так он велел ей вместо бани погреб истопить. И она, ничего не попишешь, приказала в погребе печку поставить и спешно в баню его переделать. – Тартищев вернул браслет в кожаный мешочек и серьезно посмотрел на Алексея. – Интересное дело закручивается, сынку. Старухи, Дильмац, Казначеев... и везде – странный человек с повадками обезьяны. Мамонт ли это, Прохор или кто-то третий, кто под них славно косит. Сильный и ловкий... Думаю, что и тот тип, что висел на кладбищенской ограде, тоже каким-то образом в эту компанию вписывается. Пока не знаю как, но чувствую, что это звенья одной цепочки... Только надо их по порядку разложить, а потом свести воедино.

– Может, попробовать поймать убийцу на приманку? – предложил Алексей. – Попросим Анастасию Васильевну отнести браслет Басмадиодису.

– И что это даст? – осведомился Тартищев. – Убийца вряд ли знает, что ювелир замешан в этом деле. Иначе он давно бы выследил Синицыну. Сам говоришь, браслет вернулся к ней по ошибке.

– Но, возможно, в магазине попытаются исправить свой промах и направят браслет по правильному адресу. И тогда мы узнаем, кому на самом деле Дильмац хотел подарить браслет.

– Вряд ли грек захочет исправлять ошибку, – скривился Тартищев. – Дильмаца уже нет в живых, кто его проверит. Скорее всего он просто его прикарманит.

– А если поговорить с приказчиком, припугнуть его или заплатить немного, пусть вспомнит, по какой такой причине перепутал адрес. Может, сам Дильмац неправильно его записал? – предположил Алексей. – Но только я теперь не пойду в магазин. Меня там слишком хорошо запомнили. Пусть Иван попробует. У него это хорошо получается.

– Ну что ж, – произнес задумчиво Тартищев, – попытаться стоит. Ивана он не знает, а ты в магазине достаточно засветился... – Он покачал головой. – Но тебе тоже придется поработать как следует. В любительских театрах не приходилось раньше играть?

– Приходилось, – усмехнулся Алексей. – У нас в имении летом мы часто домашние спектакли ставили. Мольера играли, Шекспира, Шиллера, да и сами кое-что сочиняли.

– Ну, значит, сам бог велел тебе в одном спектакле поучаствовать. Слушай сюда... – Тартищев достал из сейфа лист бумаги. – Дело в том, что Надежда Рябцева, кассирша из цирка...

Все вокруг насквозь промокло от дождя. Под ногами чавкала грязь, деревья стояли понурые, с обвисшими ветвями и с радостью низвергали водопады на голову неосторожного прохожего, избавляясь от избытка влаги. Алексей аккуратно свернул промокший насквозь дождевик и перебросил его в руки кого-то из агентов – кому именно, в темноте не различишь.